Балканская политика Российской Империи

[Stolyar]

Наткнулся на интересную обзорную статью по интересующей всех нас теме политики России на Балканах. Статья охватывает в основном период с Петра I до русско-турецкой войны 1877-78 г.г.
Все ньюансы взаимоотношений она, конечно, не затрагивает, но мне мне показалась интересной, к тому же в ней приводятся некоторые малоизвесные исторические факты и подробности.

Владилен ВИНОГРАДОВ
Балканская политика императорской России
Работа выполнена при финансовой поддержке
Российского гуманитарного научного фонда
(проект 01—01—00256а).

"Американский историк Барбара Елавич попыталась разобраться в мотивах балканской политики России — и зашла в тупик.
Итоги русско-турецких войн она прокомментировала так: «За скудное вознаграждение Российское государство заплатило громадную цену» (в самом деле, девять успешных войн — и ни клочка балканских земель). И далее: «Как отсталая страна, Россия не могла позволить себе подобные внешнеполитические авантюры».
Елавич уподобила Россию храброму рыцарю, который вырвал деву [Балканы] из лап дракона [Османской империи], а красавица вместо благодарности устремилась к другому возлюбленному [Западу], обвинив спасителя в низких побуждениях1.
Американка оценила балканскую политику России, руководствуясь набором клише, который предполагает материальные выгоды и корыстные побуждения. В данном случае такой подход явно недостаточен, а значит — непригоден.

Неотъемлемым компонентом балканской политики России являлся идейно-психологический фактор. Весьма значимыми в имперский период отечественной истории оставались представления о единстве православного мира, филэллинизм и осознание славянской общности.
Приведу выдержку из обращения Петра I к балканским христианам перед Прутским походом 1711 г.: «В сей войне никакого властолюбия и распространения областей своих и какого-либо обогащения не желаем, ибо и своих древних и от неприятелей своих завоеванных земель и городов и сокровищ по Божьей милости предовольно имеем». Далее следует важнейший и принципиальный постулат о возрождении (под российским покровительством) попранной османскими завоевателями государственности христианских народов: «Позволим под нашею протекцией избрать себе начальников от народа своего и возвратим и подтвердим их права и привилегии древние, не желая себе от них никакой прибыли, но содержим их яко под протекцией нашею».
Разумеется, сводить побудительные причины балканской политики к понятиям психологическим и моральным значило бы впасть в ошибку. Государственный интерес, конечно же, присутствовал — иначе и быть не могло.
После бедствий Смутного времени крепнувшей Российской державе стало тесно в урезанных Литвой, Польшей и Швецией пределах. На юге — Крымское ханство. Более беспокойного соседа трудно было себе представить.
Налеты на южное порубежье степняков, грабивших и угонявших жителей в рабство, не прекращались. По границе сооружали линии укреплений из поваленных крест-накрест деревьев на дорогах и крепостей в стратегически важных пунктах. А за этой засечной чертой простиралась широкая полоса земли, именовавшаяся Диким полем.
Итак, на севере мужик ковырял сохой убогие суглинистые почвы в надежде получить хотя бы скудный урожай. А за засекой располагалась сказочно плодородная черноземная целина с травой в полроста человека, по которой изредка проносились всадники, направлявшиеся в Московию за добычей.
Вспомним описание степи из гоголевского «Тараса Бульбы»: «Никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них, как в лесу, вытаптывали их. Ничего в природе не могло быть лучшего. Вся поверхность земли представлялась зелено-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов».
Целинная земля манила земледельца. Московское царство при Алексее Михайловиче исправно отправляло ханам «подарки», скрытую дань, лишь бы не тревожили Русь набегами. Подарки принимались, набеги продолжались, и никакие засеки не могли их остановить. По приблизительным подсчетам, лишь в первую половину ХVII в. крымцы угнали в полон 200 тысяч человек, обреченных на продажу по невольничьим рынкам Востока.
Петр I «прорубил окно в Европу», но что можно было вывозить через холодное, замерзающее на зиму Балтийское море? Лес, чугун, пеньку, льняное полотно? Что еще? Урожаев с бедных северных почв едва хватало для внутреннего употребления. Будущее сельского хозяйства было связано с плодородным Югом, и набеги не могли воспрепятствовать освоению Причерноморских степей.
Интересы обитателей крестьянской избы, боярского терема и царского дворца сошлись. Первые мечтали о хлебе насущном и об освобождении от крепостной кабалы, вторые — о выходе на европейские зерновые рынки. Соображения стратегические (безопасность рубежей) переплетались с экономическими.
Движение на юг не воспринималось как посягательство на нечто чужое: в народном сознании там располагались земли предков, отторгнутые от отечества в годину тяжких испытаний. А поскольку Крымское ханство являлось вассалом Османской (Турецкой) империи, то столкновение с ним неизбежно и закономерно приводило к войнам с Турцией.

Не случайно инициаторами выступили донские казаки, лихим налетом захватившие в 1637 г. турецкую крепость Азов. Всполошился Посольский приказ: еще не успели залечить раны Смутного времени, еще Смоленск и многие русские города находились в польской оккупации — а тут предприимчивые атаманы навязывают войну с Турцией. Несколько лет отбивали донцы атаки янычарского войска, наконец их уговорили покинуть полуразрушенный Азов, задобрив присылкой пороха, свинца на пули и сукна на кафтаны.
Но как только Российское государство окрепло, последовала серия войн с Турцией: 1676—1681, 1687—1700 гг. (начавшаяся со злосчастных крымских походов В.В.Голицына и по существу завершившаяся взятием Азова). Боевые действия велись вдали от Балкан, но балканские проблемы вплетались в ткань связанных с ними переговоров. Посланцы от сербов, греков, молдаван и валахов осаждали Петра I просьбами о помощи и освобождении от ига неверных агарян.
Валашский господарь (князь Константин Брынковяну) держал в Москве особого ходатая, грека г.Кастриота, который соблазнял царя планами быстрой и легкой экспедиции на Дунай: «Унгро-влахийское государство в глубине несчастия, тиран агарянский грозит передать его в пленение татарам, если жители не исполнят тяжких требований его».
С другой стороны на Валахию зарилась Вена: «Немцы нудят их [валахов] разными вымыслами поддаться цесарю [как известно, цесарем тогда называли австрийского императора, официальный титул которого гласил: император Священной Римской империи германской нации]... Все мы готовы соединиться и будем прославлять имя ... российского государя, а не цесареве,— клялся Кастриот. — Просим, чтобы государь российский принял нас под свою державу в подданство».
Достаточно трех- или четырехтысячного войска, уверял он, чтобы, подняв восстание, добиться освобождения его страны.
Ежели бы так!

В 1710 г. Высокая Порта (турецкое правительство) навязала России новую войну. Готовясь в поход, Петр, несомненно, возлагал большие надежды на поддержку христианского населения: «Князья Молдавии и Валахии с войском нашим совокупятся и весь свой народ многочисленный побудят к восприятию оружия против турок, на что глядя сербы, также и болгары и иные христианские народы против турок восстанут, и оные к нашим войскам совокупятся, иные же внутри их турской области возмущения учинят»4.
В апреле 1711 г., находясь в Луцке, царь откликнулся на призыв к действиям, содержавший, в частности, заверения молдавского господаря Димитрия Кантемира о желании «со всею землею и народом волоским быть под протекцией» короны российской. В подписанных Петром «Дипломе и пунктах» говорилось: принц «с сего времени под защищением нашего царского величества и, яко верным подданным надлежит, и вечно». Петр гарантировал княжеству самоуправление («вся правительственная власть будет при князе волоском», который будет править «по прежнему обыкновению … без всякого возобновления законов их»). Престол в Яссах становился наследственным в роде Кантемиров5.
Эти принципы явились моделью для будущих отношений России с населением Балкан, предполагавших уважение к законам, образу жизни и культуре присоединяемых народов.
Прутский поход 1711 г. завершился катастрофой: окруженная под селением Стэнилешти втрое превосходящими силами турок и татар армия с трудом вырвалась из кольца. Петр подписал тяжелый мир, уступив неприятелю Азов.
Неудачно завершилась и четвертая по счету русско-турецкая война (1735—1739). После четырех изнурительных кампаний потери составили 100 тысяч человек, причем не столько в боях, сколько от усталости и болезней в бесконечных переходах по опаленной солнцем безводной степи.
Россия вернула себе место, на котором располагался Азов, ибо сама крепость была срыта. Турки не разрешили плавание российских судов даже по азовскому мелководью.
Но «бег к морю» отмене не подлежал, хотя после неудачи на Пруте и прервался на полстолетия. Задачу утверждения России на Черном море пришлось взять на себя Екатерине II. При ней получили развитие заложенные Петром принципы отношений с балканскими народами.

ХVIII век принес с собой много загадочного. Идеи Просвещения в головах некоторых правителей мирно уживались с планами откровенных захватов чужих земель. Например, адепт Просвещения прусский король Фридрих II Великий в двух своих «Политических завещаниях» ратовал за приращение территории, считая это признаком хорошего тона всякого уважающего себя монарха. Император австрийский Иосиф II стремился урвать добычу путем династических и дипломатических комбинаций — на поле боя ему фатально не везло.
Правительство Екатерины II пришло к выводу, что России завоевания как таковые не нужны: «Намерения нашего никогда не было, да и нет в этом нужды, чтобы стараться о расширении империи нашей. Она и без того пространством своим составляет нарочитую часть земного круга», — читаем в циркулярной ноте Коллегии иностранных дел от 13 ноября 1793 г.6
Не завоевания ради завоеваний, а обусловленное государственным интересом возвращение отторгнутых ранее земель. Надлежало изыскать по возможности мягкие формы своего присутствия в Балканском регионе.
Огромную роль в осуществлении этого замысла сыграла пятая по счету, долгая и трудная, русско-турецкая война (1768—1774).
Интриги французского двора, угроза удара австрийцев во фланг Дунайской армии, восстание Пугачева... На дипломатическом фронте пришлось лавировать и маневрировать.
Не удалось добиться независимости Дунайских княжеств — запрет наложила Вена. Но в 1772 г. Крым был отторгнут от Османской империи. Черное море перестало быть «турецким озером», Россия установила над ним стратегический контроль, хотя сам по себе выход к морю мало что давал.
Плодородные земли побережья были обитаемы самодостаточным в продовольственном отношении населением. В зерне, которому надлежало в перспективе стать самой многообещающей статьей российского экспорта, тамошние жители не нуждались.
Чтобы выйти на европейские рынки, следовало прорваться к океану — иными словами, свободно плавать по Босфору и Дарданеллам. Согласие на открытие Проливов можно было вырвать у Высокой Порты, лишь нанеся ей сокрушительное поражение не где-нибудь в степях Украины, а вблизи жизненных центров империи, на Дунае, а то и за ним.

В 1774 г. фельдмаршал П.А.Румянцев перенес операции на правый берег великой реки. Южное направление внешней политики России с железной закономерностью трансформировалось в балканское. Освобождение православного народа, страдавшего под игом неверных, — возвышенное и угодное Богу предприятие, — превратилось в конкретную цель войны.
Российские солдаты пришли в соприкосновение с молдаванами, валахами, греками, сербами и болгарами, которые так же, как они, осеняли себя крестом и молились на те же иконы. От штыковых атак российских солдат, говоривших на понятном южным славянам языке, бежали отборные османские полки.
Ошеломляющее впечатление! Терявшиеся ранее во мгле неизвестности пути освобождения проявились — опора на великую северную державу и ее единоверную армию. Петербург стал местом паломничества балканских эмиссаров, с берегов Дуная всё чаще звучал призыв «Освободите!» — это ли не фактор христианской солидарности?
Предстояло изыскать формулу защиты православных в мирном договоре — об отторжении обитаемых ими земель от Порты не могло быть и речи: Турция еще прочно стояла на ногах. Прямого вмешательства в свои внутренние дела — российский протекторат над немусульманскими подданными султана — она не допустила бы.
Выход из трудного положения нашел дипломат-практик, бывший резидент в Стамбуле Алексей Михайлович Обресков. Именно он в процессе многомесячных переговоров с турками выдвинул предложение: православная Церковь на Балканах находится под покровительством российской короны. Идея оказалась приемлемой: султан считался духовным главой всех мусульман, халифом, независимо от их государственной принадлежности. Логично было признать подобный статус и за царями по отношению к православным. Прозорливая Екатерина план А.М.Обрескова одобрила.
Знаменитая седьмая статья Кючук-Кайнарджийского мирного договора от 10 (22) июля 1774 г., на которой базировалось влияние России на Балканах вплоть до Крымской войны, на первый взгляд выглядела скромно. Она предусматривала право российских посланников делать в пользу православной Церкви «разные представления» и содержала обещание султана «принимать оные в уважение яко чинимые доверенною особою соседственной и искренно дружественной державы». И только...
Глубинное значение статья обретала ввиду специфики социального и политического строя Османской империи. Балканские народы пребывали в бесправии не потому, что были сербами, болгарами или греками, а потому, что являлись христианами. Понятие этноса было размыто, любой человек, принявший ислам, считался турком, хотя бы у него насчитывалось десять поколений славянских предков.
Система угнетения базировалась на религиозном принципе, христиане являлись основным податным сословием. Но, практикуя подобную дискриминацию, османы в то же время признавали православный миллет (общину) во главе с патриархом Константинопольским. Вся жизнь миллета, не только духовная, но и социальная, сосредоточивалась вокруг Церкви; право и мораль тесно переплетались.
Униженные в повседневной жизни, прихожане в храме душевно возвышались. Летописи, песни и сказания о старине, о временах Византийской империи, королевства Неманей в Сербии и двух Болгарских царств навевали мысли об унизительном настоящем и звали к борьбе.
Представления «доверенной особы» петербургского двора подкреплялись всей мощью Российской державы и отличались необыкновенной убедительностью. Конечной целью демаршей являлось обретение православными равноправия, что означало крах всей системы турецкого господства, основанного на религиозной розни.
Невинный на вид седьмой артикул Кючук-Кайнарджийского договора напоминал мину замедленного действия, подложенную под здание Османской империи.

У царицы от успехов слегка закружилась голова.
Австрийский император, недавний главный оппонент и соперник на Балканах, протянул ей руку дружбы. После смерти матери, императрицы-королевы Марии-Терезии, добродетельной матери многочисленного семейства (16 отпрысков), относившейся к Екатерине с ее чередой фаворитов неприязненно, Иосиф обрел полную самостоятельность и пришел к выводу, что экспансию России на Балканах остановить не удастся; значит, надо принять в ней участие и войти в долю.
В 1781 г. между двумя странами был заключен союз.
10 (22) сентября 1782 г. царица направила своему коронованному собрату письмо, вошедшее в историю под именем Греческого проекта. Екатерина не поскупилась на черные краски, рисуя картину развала Османской империи: паши своевольничают, некогда грозные янычары торгуют в лавчонках, откуда их клещами не вытащишь, члены Дивана казнокрадствуют, христианские подданные готовы восстать.
Целесообразно, полагала императрица, создать между тремя империями, Российской, Османской и Австрийской, некое буферное государство, Дакию, от них независимое, в составе Молдавии, Валахии и Бессарабии, во главе с монархом-христианином. Дакию не следует объединять ни с Габсбургскими владениями, ни с Россией. Притязания последней ограничиваются крепостью Очаков и полосой земли между Бугом и Днестром. Если же, по милости Божьей, удастся освободить Европу от врага всех христиан, писала Екатерина в Вену, «ваше императорское величество не откажется помочь мне в восстановлении древней Греческой монархии на развалинах павшего варварского правления, ныне здесь господствующего, при взятии мною на себя обязательства поддерживать независимость этой восстанавливаемой монархии от моей»7.
Царица излагала затем затаенную мечту — возвести на престол новой монархии своего второго внука, Константина, при условии, что ни он, ни его наследники не посягнут на российскую корону.
Проекту выдалась странная судьба: он, словно искра, мелькнул в сумерках политических буден и погас; дело ограничилось обменом письмами с Иосифом.
Османская империя не собиралась испускать дух, ее кризис затянулся еще на полтораста лет, так что два монарха занимались дележом шкуры неубитого медведя.
Но в историографии проекту повезло; в многочисленных публикациях на Западе его поныне трактуют как некий эталон российского экспансионизма, выдают за план разгрома султанской державы, дабы утвердить на ее развалинах собственное господство.
Так ли это? Ведь «для себя» Екатерина предназначала лишь Подолию, междуречье Буга и Днестра. А Иосиф в ответной корреспонденции замахнулся на молдавские, валашские, сербские и греческие земли. При обсуждении проекта обнаружилось явное различие геостратегических подходов двух дворов к проблеме.
Конечно, Екатерина собиралась прибрать Балканы к рукам, посадив на греческий престол внука. Но ведь желаемое и действительное далеко не всегда совпадают, а расчеты монархов на то, что в другой стране можно распоряжаться с помощью родственников и ставленников, как правило, ни к чему не приводили.
Существует ведь традиция служения монархов принявшему их государству. Живой пример «измены родине» являла сама императрица, немка Екатерина: 52 года пребывания в России — и никаких особых отношений с Германией, разрыв с родственниками, отказ от поездок за рубеж; среди ее окружения — исключительно poccияне...
Греческий проект тяготел к прошлому и был навеян воспоминаниями о величии Византии; Екатерина не возражала против поглощения балканских земель союзником; в пресловутом письме начисто отсутствует идея славянской солидарности, равно как и стремление придерживаться при перекройке карты Европы принципа национальности; предпочтение отдавалось грекам, молдаванам и валахам в ущерб южным славянам.
И всё же Проект обозначил некий этап в разработке геостратегического курса России на Балканах и послужил отправной точкой для последующих комбинаций по территориально-государственному переустройству Юго-Восточной Европы, коими богат XIX век. Очевидно, что «Россия не стремилась к непосредственному включению в свой состав земель, кольцом охватывающих Черноморский бассейн, а предусматривала охватить его поясом православных стран-сателлитов и союзных горских мусульманских племен»8.
Вскоре Екатерина могла убедиться в призрачности своей греческой конструкции, если, конечно, она о ней вспоминала.

В 1787 г. разразилась новая война с Турцией, ознаменовавшаяся громкими победами российского оружия. Впервые г.А.Потемкин руководил операциями на двух фронтах, Дунайском и Кавказском; А.В.Суворов прославился победой под Рымником и взятием слывшей неприступной крепости Измаил; взошла флотоводческая звезда молодого контр-адмирала Ф.Ф.Ушакова.
Казалось, натиска двух империй, Российской и Австрийской, Турция не выдержит, тем более что ее главная опора во внешних делах, Франция, стремительно пикировала к революции, и ее дипломатии было не до интриг в Стамбуле.
И всё же война — до изнурения — длилась более четырех лет. Великобритания, встревоженная растущим могуществом России, стремилась сохранить статус-кво на основе признания незыблемости владений и власти султаната. На Порту в Лондоне смотрели как на привратницу, сторожившую проливы Босфор и Дарданеллы от проникновения флота под андреевским флагом в Средиземное море. Сент-Джеймскому кабинету уже мерещилась угроза британским морским пyтям в регионе.
Россия столкнулась с реальной опасностью войны против коалиции (Щвеция, Великобритания, Польша, Пруссия, Турция). Со Швецией пришлось повоевать в 1788—1790 гг.
Кайзер Иосиф не выдержал свалившихся на него испытаний — революции в Австрийских Нидерландах (Бельгии), широкого оппозиционного движения в Венгрии, возможности нападения Пруссии. Расположенный к сотрудничеству с Екатериной монарх скончался. Сменивший его на престоле брат Леопольд изменил союзу с Россией и заключил с турками сепаратную сделку.
Правительство Екатерины с честью вышло из испытаний, подписав в последние дни 1791 г. (по старому стилю) почетный мир с Портой. Исследователи единодушно считают, что условия его не соответствовали произведенным затратам и понесенным потерям: «Мир не был адекватен затраченным на войну человеческим и материальным усилиям», его «ни в коей мере нельзя признать блестящим».
Что же, действительно, за каждый шаг в отстаивании своих геополитических интересов России приходилось и приходится расплачиваться дорогой ценой.
Конечно, не скромное территориальное приращение, междуречье Буга и Днестра, определяло значение Ясского мира; его сущность — в подтверждении и утверждении прежде завоеванного и достигнутого.
В Яссах удалось развить и закрепить заложенные в Кючук-Кайнарджи предпосылки для хозяйственного освоения обширного Причерноморского региона. Присоединение Крыма и создание Черноморского флота обеспечили безопасность рубежей империи. Ни Османской империи, ни ее покровителям не удалось поколебать основы балканской политики России.

Опыт прошлого приучал к сдержанности и осторожности: никаких полетов мысли в область химер, подобных Греческому проекту. Поиски, однако, велись в прежнем направлении.
Так, в 1806 г. обсуждался план тогдашнего главы внешнеполитического ведомства князя А.Чарторыйского о создании на Балканах двух государств, славянского и греческого.
Россия втянулась в войны против Наполеона Бонапарта, восточные дела оказались на периферии ее дипломатии. Вместе с тем было четко определено, что впредь основными противниками здесь станут не слабеющая Порта, а Великобритания, встревоженная опасностью (больше мнимой), нависшей над сферами ее интересов на Ближнем Востоке, и Австрия, не желавшая уступать позиции в Юго-Восточной Европе. Если Россия осталась при прежнем идейном оружии (единство интересов православного мира), то оппоненты обзавелись новым, весьма действенным.
На Западе, прежде всего в Великобритании, трудами многих поколений парламентариев и политиков иного ранга, публицистов и журналистов, а также историков создавался (и поныне бытует) образ России как опасного для Европы агрессора: «Россия без устали продвигала вперед линию своих границ»; «Политика и практика российского правительства всегда сводились к посягательствам настолько значительным и далеко идущим, насколько это позволяли апатия и отсутствие твердости у других правительств»; наконец, совсем уж грубо: Россия — это «организм, который мог выжить, лишь поглощая всё больше плоти и крови своих соседей»10.
Подобная алчность объяснялась «патологическим состоянием, порожденным полнейшей неспособностью выжить иначе и традиционной склонностью к милитаризму». Жертвой агрессии представлялась Великобритания, вынужденная давать отпор и сдерживать захватнические аппетиты царизма, дабы «воспрепятствовать российской экспансии на Балканах и в Восточном Средиземноморье»11.
В научной литературе появлялись и взвешенные оценки, но не они определяли мировоззрение обывателя. Мрачная репутация самодержавия как оплота европейской реакции способствовала распространению среди миллионов европейцев образа России, чьими символами объявлялись Сибирь и кнут.
Судьба прозябавших на задворках континента балканцев западных политиков не интересовала.
В таких сложных и неблагоприятных условиях реализовывалась политика России на Юго-Востоке Европы в посленаполеоновскую эпоху.

В 1821 г. Грецию охватило восстание, переросшее в национально-освободительную революцию. Александр I, пребывавший в Лайбахе (Любляне) на конгрессе Священного союза, вместе с прочими монархами инсургентов осудил: подданные выступили против легитимного властителя (династия Османов правила полтысячи лет — куда уж легитимнее).
Но, вернувшись на родину, царь попал совсем в другую психологическую атмосферу. Вся мыслящая Россия выступала на стороне восставших греков. Широкие круги офицерства и чиновничества, дворянство и даже многие сановники считали, что Россия должна сказать свое веское слово.
Как ни старались дипломаты изыскать комбинацию для мирного урегулирования конфликта и обуздания свирепости турецких карателей, всё шло прахом; русские наталкивались на холодную отчужденность европейских коллег. Между тем повстанцы после первоначальных успехов вступили в полосу неудач.
Им сочувствовала европейская общественность — филэллинские организации появились в Мадриде, Штутгарте, Берне, Мюнхене, Цюрихе, Женеве, Париже, Лондоне и даже в Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии. Энтузиасты-волонтеры прибывали на землю Эллады; правда, их насчитывалось всего несколько сотен. Спасти греческую революцию могла только российская армия. Медленно, но верно Александр I приходил к мысли о неизбежности войны.
Здесь не место расплетать паутину российско-турецких разногласий. Одно можно сказать определенно — важнейшим мотивом вступления в войну явилось горячее и искреннее стремление дворянской общественности, единственно активного тогда сословия, вырвать православный народ, наследников Гомера и Перикла, из цепей иноверного рабства.
Сменивший на престоле в декабре 1825 г. скончавшегося брата Николай I твердо взял курс на войну. Следовало предотвратить вмешательство в нее турецких доброжелателей.
Случай обменяться мнениями по греческим делам представился весной 1826 г., когда в Москву и Петербург на коронацию прибыл фельдмаршал А.Веллингтон, победитель Наполеона при Ватерлоо.
Молодой император его горячо заверял, что не намерен прибавить к своим владениям ни одной балканской деревни. «Железный герцог» заметил, что не худо бы столь благодетельные намерения запечатлеть на бумаге, что и было сделано, причем трижды, и в актах международного значения — в англо-русском протоколе от 23 марта (4 апреля) 1826 г., в англо-франко-русской конвенции (июль) и в так называемом Протоколе о бескорыстии (декабрь того же года).
Вскоре российская сторона продемонстрировала искренность своих заверений, несмотря на опасения Лондона и Парижа и мрачные прогнозы тамошней прессы, писавшей, что русский медведь присмотрел себе лакомую добычу — Константинополь и Проливы.

Война 1828—1829 гг. привела российскую армию под стены Стамбула. Адрианопольский мир (август 1829 г.) явился заметной вехой в жизни Балкан. Была восстановлена (в рамках вассального княжества) государственность сербского народа, чего самим сербам не удавалось добиться в ходе двух восстаний. Победа позволила увенчать многолетнюю борьбу греков за свое освобождение образованием Эллинского королевства. Была расширена и укреплена автономия Дунайских княжеств, Молдавии и Валахии. Османские крепости на их территории были срыты, турки выселены на правый берег Дуная, прежние тяжелые денежные и натуральные повинности заменены фиксированной данью, восстановлены национальные вооруженные силы. На Балканах ключом забила экономическая, политическая и культурная жизнь.
Планы прямого присоединения балканских земель к России были отвергнуты, обсуждались лишь целесообразность того или иного размежевания балканских земель, их политический статус и принципы устройства.
Видным сановникам и самому Николаю I принадлежат следующие вполне здравые высказывания. «Ныне, когда пределы империи распространены от Белого моря до Аракса, весьма немногие приобретения могут быть ей полезны. Обладание Босфором и Дарданеллами, конечно, дало бы новую жизнь нашей торговле, но какою ценою надлежало купить оное?» — рассуждал Д.В.Дашков на секретном совещании в сентябре 1829 г.
Среди исторических мифов по сей день фигурирует тезис о Константинополе и Проливах как основной цели российской внешней политики.
К мифотворчеству причастны и отечественные историки 1920-х гг., прежде всего М.Н.Покровский, который пришел к выводу, что и на Дальний Восток царизм устремился... в поисках пути в Константинополь: «На берегах Тихого океана Россия воевала за те же Проливы»12.
Лозунг «Константинополь и Проливы» звучал на славянофильских и других собраниях и был популярен в определенных общественных кругах. Не составляет труда найти в архивах и документальных публикациях проекты установления российского суверенитета над Проливами и водружения креста над храмом Святой Софии, отражавшие личную точку зрения на проблему того или иного дипломата. Но захват Проливов в планах российских властей не числился. Тем не менее тезис «о захвате» в западной историографии доминировал.
В 1840 и 1841 гг. петербургский кабинет пошел на заключение Лондонских конвенций о Проливах, закрывших их для военных кораблей всех стран. Военный флот России оказался заперт в акватории Черного моря.
«Присоединение Константинополя и Проливов не было целью политики России ни в конце ХVIII, ни в XIX в.» — такова утвердившаяся ныне в отечественной историографии точка зрения13. Целью не было, но как «прекрасная мечта», как идеальный вариант идея такая витала. Подчеркну: речь в данном случае идет о реалиях международной жизни.
По справедливому замечанию Б.Елавич, «русское правительство с благодарностью приняло бы Константинополь, будь он преподнесен на блюдечке, но награда не стоила того, чтобы ради нее рисковать национальным существованием России»14.
Грубейшие просчеты Николая I, уверовавшего, что «друзья», монархи Пруссии и Австрии, его поддержат, и исключавшего Великобританию из числа возможных противников, привели к тому, что в 1853 г. началась война, вошедшая в историю как Крымская.
Ее печальные итоги известны. Интересно, что в одной из своих записок император предлагал «объявить державам» об отказе от всякого завоевания, ибо мы «признаем, что наступило время восстановить независимость христианских народов в Европе, подпавших несколько веков тому назад Оттоманскому игу» — с тем чтобы каждый из них «вступил в обладание страной, в которой живет»15.
Kaнцлер К.В.Нессельроде отговорил царя от публикации этой записки в качестве официального документа (она была обнародована в ноябре 1853 г., т.е. до вступления Англии и Франции в войну): осторожный дипломат, всё еще надеявшийся на сохранение мира с Лондоном и Парижем, боялся встревожить тамошних «ястребов».
Планы освобождения христиан пришлось отложить.

В 1875 г. Босния и Герцеговина восстали против Порты, в апреле 1876 г. поднялись болгары, в войну с Портой вступили Сербия и Черногория. Европейская дипломатия зашевелилась, с привычной неторопливостью составлялись проекты реформ в Османской империи, призванные облегчить участь проживавших в ней христиан. А регулярные турецкие войска и башибузуки творили тем временем расправу над неверными.
Снова, как и полвека назад, стало ясно, что только российская армия на своих штыках может принести освобождение.
Александр II и канцлер, князь А.М.Горчаков, помнили о Крымской войне и опасались возрождения действовавшей против России коалиции во главе с Великобританией. Дипломатический зондаж ничего не дал: Вена за свой нейтралитет запросила непомерную цену.
Опытный и проницательный Горчаков сознавал, что освобождение балканских народов имеет для официальной России и оборотную сторону: «Что укрепляет наше традиционное влияние на Востоке, так это ненависть к туркам. Будучи освобождены от их ига, христиане последуют дорогой своих материальных интересов. Мы для них — прежде всего конкуренты, которым нечего продавать и у которых нечего покупать».
И тут как тут поспевают западные державы со своими товарами и капиталами и предпринимательским духом; торговлю поддерживает такой весомый аргумент, как готовые к появлению в желательной точке эскадры.
С малыми странами, как показывает опыт, хлопот не оберешься: «им угрожает внутренняя анархия, внешнее соперничество, открывающее широкое поле для иностранного влияния»16.
Далеко вперед смотрел канцлер, подписывая отчет МИД за 1866 г.! Но и он, как царский министр, о некоторых вещах помалкивал. К Западу приходившие к власти в возрождавшихся государствах силы влекли не только экономические перспективы, но и тамошние порядки: конституционный строй, парламентарные режимы, гласность, набор гражданских свобод. Несмотря на реформы 1860-x гг., России с ее самодержавным правлением, отсутствием какого-либо намека на народное представительство и всевидящим оком жандармерии до Запада было далеко.
Превращаться в зону российских интересов молодая балканская государственная поросль не желала. Четко прослеживалась закономерность: по мере роста самостоятельности, по мере наполнения суверенитета той или иной страны реальным содержанием наступало охлаждение, а то и отчуждение в ее отношениях с официальной Россией.
Наконец, еще один фактор оказывал сдерживающее влияние на правительство: обещание нейтралитета Австро-Венгрии (как показало будущее, ни к чему толком не обязывающее) удалось купить ценой огромной уступки — согласием на занятие ее войсками Боснии и Герцеговины и отказом от планов образования большого славянского государства в Юго-Восточной Европе.
Но если российские верхи осторожничали и маневрировали, то низы были настроены решительно.

К 1860-м гг. относится формирование в нашей стране общественного мнения. Вот как описывал корреспондент «Русских ведомостей» благотворительный концерт, сбор с которого поступал восставшему против турецкого владычества населению острова Крит (1867): «Тут было и высшее общество, и мелкое купечество; разряженные дамы сидели рядом с бородатыми купчиками в длинных кафтанах; густые эполеты помещались в одном ряду с приказчиками из Ножевой линии; множество никогда нигде не виданных лиц, в старомодных фраках, с орденами в петличке и на шее, и немалое число лиц розного звания довершали картину»17.
В 1870-е гг. идея солидарности с балканскими народами в очередной раз трансформировалась — теперь в требование освобождения южных славян.
Франко-прусская война 1870—1871 гг. привела к образованию могущественной Германской империи. Российская печать напоминала читателям, что немецкие государства построены «на славянских костях», и ничего доброго от появления по соседству Второго рейха не ожидала. В Австро-Венгрии раздавались призывы к борьбе германцев со славянами18.
Молча наблюдать, как при благосклонном нейтралитете Европы турецкие башибузуки расправляются со славянами, россияне не желали. Идея славянской солидарности обрела ярко выраженный политический оттенок.
К весне 1877 г. были исчерпаны все возможности дипломатического урегулирования конфликта. Общественность России встала стеной на защиту славян. Велась кампания сбора средств в помощь восставшим. Купец-миллионщик вносил тысячи рублей, вдовица — полтинничек, гимназистик жертвовал гривенник. В храмах проводился кружечный сбор. Петербургский и Московский славянские благотворительные комитеты собрали астрономическую по тем временам сумму — полтора миллиона рублей.
Закупалось оружие, снаряжались и отправлялись на Балканы полевые лазареты, пять тысяч волонтеров поехали сражаться в сербскую армию; офицеры, находившиеся на действительной службе, при этом не увольнялись в отставку, сохраняли чины и старшинство по продвижению в званиях.
Открыто проявляли солидарность со славянами императрица Мария Александровна, великий князь Константин Николаевич, наследник престола Александр. Газеты разных направлений призывали: «На войну!»
Организованной оппозиции таким настроениям и устремлениям не существовало. Раздавались отдельные голоса, которые С.С.Татищев счел холодными и рассудочными (хотя чего-чего, а холодности в них не было; напротив, наблюдалось горячее желание предостеречь общественность от иллюзий). Князь Петр Андреевич Вяземский в письме к другу, которое просил сохранить, досадовал и сокрушался: «Всё, что делается по Восточному вопросу, — настоящий и головоломный кошмар. Правительства не видать и не слыхать; а на сцене X и ХХ с компаниею. Они распоряжаются судьбами России и Европы...
Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство... Главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди — славянолюбие...
Лучше иметь для нас сбоку слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую, сильную, демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить не будет. И когда были нам в пользу славяне? Россия для них — дойная корова, и только. А мы даем доить себя, и до крови»19.
Конечно, расстроенный князь сгустил краски; но он не выдумками занимался, а констатировал возможные последствия войны, рассуждая с позиций государственного интереса. Его не слушали.
Вступили в силу факторы, перед которыми отступила Барбара Елавич и о которых герцог Д.Аргайл говорил в парламенте: «Если сейчас перед населением турецких провинций забрезжила перспектива свободы, то это благодаря тем настроениям в России, которые — называйте их как хотите, — сентиментальными, гуманными, алогичными — тем не менее являются одной из могущественных движущих сил истории»20.
Вспомним, что в средние века в религиозном экстазе десятки тысяч людей отправлялись в многотрудные Крестовые походы. При жизни нынешнего старшего поколения возродилось государство Израиль.
С другой стороны, никакими разумными доводами нельзя объяснить закоренелую вражду католиков и протестантов в Северной Ирландии или взрыв исламского фанатизма, приносящий несчастья целым странам и народам.

Война 1877—1878 гг. — вершина балканской политики России. Она принесла радость победы на поле боя и горечь поражения за столом переговоров. Россия оказалась на волоске от столкновения с Великобританией и Австро-Венгрией, для нее абсолютно бесперспективного, ибо флот владычицы морей мог наносить удары в акватории Черного, Балтийского и Белого морей и Тихого океана, и никакой армии не хватило бы для защиты многотысячеверстного побережья.
Берлинской конгресс (июль 1878 г.) пересмотрел итоги прелиминарного Сан-Стефанского мирного договора (март того же года), урезав территорию воссоздаваемой Болгарии вдвое, передав Боснию и Герцеговину под управление Австро-Венгрии. Разочарованная российская общественность погрузилась в траур.
Звезда канцлера Горчакова закатилась, дипломатию обвиняли во всех смертных грехах. Полвека cпустя не изживший горечи великий князь Александр Михайлович писал: «Русские дипломаты еще раз подтвердили свою репутацию непревзойденной глупости, уговорив императора Александра II принять т.н. “дружественное посредничество” Бисмарка и таким образом покончить с русско-турецким конфликтом на конгрессе в Берлине»21.
Но что могла сделать российская делегация на конгрессе, натолкнувшись на объединенный фронт оппонентов?
Суждения историков должны выноситься не под влиянием момента или чувств, а на основе трезвого и всестороннего анализа ситуации. С этой точки зрения Берлинский трактат зафиксировал решающий шаг в процессе освобождения Балкан: Румыния, Сербия и Черногория признавались независимыми княжествами, после пятисотлетнего небытия возродилась государственность болгарского народа. Рухнула система.
Через тридцать с небольшим лет союз Сербии, Болгарии, Греции и Черногории нанес сокрушительное поражение Османской империи в Первой балканской войне 1912 г.
Признательность не значится в числе атрибутов международных отношений. Многое из мрачного предсказания князя П.А.Вяземского сбылось: сербская династия Обреновичей притулилась к Вене; Румыния вошла в направленный против России Тройственный союз Германии, Австро-Венгрии и Италии; отношения с новорожденной Болгарией испортились настолько, что были прерваны на дипломатическом уровне (1886).
Позиции победоносной России на Балканах оказались ослабленными. Рассказанная Барбарой Елавич притча о рыцаре и вырванной им из лап дракона деве вроде бы вполне отражает ход событий.
Ситуация представляется, однако, иной, если ее подвергнуть макроанализу. Государственный интерес России во все времена состоял и состоит в том, чтобы на границах царили стабильность и безопасность. Это могло быть достигнуто лишь в условиях более или менее удовлетворительного решения национальных проблем. Возрождение национальной государственности населявших Юго-Восток Европы народов было поэтому настоятельно необходимо. Важный шаг в этом направлении (при всех недостатках берлинских решений) был сделан именно в 1878 г. Здесь российские и балканские интересы смыкались. И, когда в ХХ в. начался германо-австрийский «Дранг на зюд-остен», произошло сближение позиций.
Освобождение христианских народов Юго-Восточной Европы было исторической миссией России, и она эту миссию выполнила."


Источник: http://his.1september.ru/article.php?ID=200202102
ЗЫ Прошу прощения у модераторов за длинную цитату. Если сочтёте нужным, удалите

[Yad]

Поконкретнее бы вот об этом:

отношения с новорожденной Болгарией испортились настолько, что были прерваны на дипломатическом уровне (1886).

Что явилось причиной?

[stifen]

хорошая цитата и ничуть не длинная.

[master 7]

Статья сугубо бездарная и манипулятивная и не стоит коментировать, на есть несколько ценные зерна.

Следущая цитата содержит мысли актуальные и сегодня:

«Что укрепляет наше традиционное влияние на Востоке, так это ненависть к туркам. Будучи освобождены от их ига, христиане последуют дорогой своих материальных интересов. Мы для них — прежде всего конкуренты, которым нечего продавать и у которых нечего покупать».
И тут как тут поспевают западные державы со своими товарами и капиталами и предпринимательским духом; торговлю поддерживает такой весомый аргумент, как готовые к появлению в желательной точке эскадры.
С малыми странами, как показывает опыт, хлопот не оберешься: «им угрожает внутренняя анархия, внешнее соперничество, открывающее широкое поле для иностранного влияния»16.
Далеко вперед смотрел канцлер, подписывая отчет МИД за 1866 г.! Но и он, как царский министр, о некоторых вещах помалкивал. К Западу приходившие к власти в возрождавшихся государствах силы влекли не только экономические перспективы, но и тамошние порядки: конституционный строй, парламентарные режимы, гласность, набор гражданских свобод. Несмотря на реформы 1860-x гг., России с ее самодержавным правлением, отсутствием какого-либо намека на народное представительство и всевидящим оком жандармерии до Запада было далеко.